Профессор Высшей школы экономики Ольга Малинова о том, почему за время правления Владимира Путина на смену идее построения «новой России» пришли тезисы о «тысячелетнем великом государстве»
На очередном заседании международного дискуссионного клуба «Спасскiй Холмъ», которое прошло во Владимире, профессор Высшей школы экономики Ольга Малинова прочитала лекцию на тему «Прошлое, как политический ресурс: политика памяти в постсоветской России».
Фото из группы "Студенческое научное общество политологов ВШЭ"
ВКонтакте
Ольга Юрьевна Малинова (ударение на третий слог) является доктором философских наук, профессором Высшей школы экономики (ВШЭ) почётным президентом Российской ассоциации политической науки. Заседания клуба «Спасскiй Холмъ» модерирует доктор политических наук, заведующий кафедрой политологии Владимирского филиала РАНХиГС Роман Евстифеев.
«МЫ ЖИВЁМ НА МИННОМ ПОЛЕ КОНФЛИКТУЮЩИХ ПАМЯТЕЙ»
«Мы перестали удивляться тому, что политики постоянно хватаются за прошлое, хотя историки часто на это обижаются — “лучше бы политики этого не делали; историю надо оставить историкам; не надо трогать её грязными лапами”», - начала Малинова.
При этом, она в своих научных работах пытается доказать, что «история для политиков — это такое же своё дело, как и для историков, просто делают они его по-своему»:
«Для того, чтобы оправдать то, что есть сегодня, у них возникает потребность в том, чтобы обращаться к прошлому».
Ольга Малинова напомнила, что в ХХ веке была масса войн, фактов геноцида и террора, злодеяний со стороны авторитарных режимов, истребивших огромное количество людей:
«Сегодня мы живём буквально на минном поле конфликтующих памятей — рядом, бок о бок живут люди, которые являются носителями разных памятей об одних и тех же событиях просто потому, что они их предки стояли по разные стороны баррикад».
И по некоторым событиям прошлого примирить группы общества с разными воспоминаниями о них невозможно, считает Малинова. Например, по трактовке сталинизма «мы не договоримся никогда»:
«В любом современном обществе есть конфликтующие памяти, просто потому, что современное общество сложно устроено, в нём разные группы, у них разные жизненные перспективы и разные представления о прекрасном, и от этого никуда не деться».
Иными словами, невозможно примирить память жертв и память палачей. Ольга Малинова рассказала, что в Европе, особенно в Германии, нашли модели, которые позволили сделать общественно-признанной память жертв. Это было не просто, так как жертва — «это не герой, это человек, который идёт в газовую камеру абсолютно ни за что, будучи униженным, и в такой смерти абсолютно нет ничего славного».
При этом, подчеркнула лектор, оказалось репрессирована память палачей. Более того, немцам не разрешают вспоминать про себя в качестве жертв того, что происходило с ними после Второй мировой войны в рамках денацификации:
«Это не простой этический вопрос — как установить в таких случаях демократию. Всегда в обществе будут люди, которым не комфортно с той памятью, которая доминирует в обществе».
ОБ ИНФРАСТРУКТУРЕ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАМЯТИ И ФОРМАТАХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ПРОШЛОГО
Ольга Малинова сообщила, что в ХХ веке почти все государства создали целую инфраструктуру по поддержанию общепризнанной памяти: было установлено большое количество памятников, открывались музеи, мемориалы:
«Все мы худо-бедно осведомлены о нашем коллективном прошлом, и это делает тему прошлого лёгкой для общественных дискуссий, - рассказала профессор ВШЭ. - Например, чтобы понимать, что надо делать для выхода из экономического кризиса, надо иметь экономические познания, которые есть не у каждого, поэтому эта дискуссия - для узкого круга. Политики знают об этом, поэтому они часто обращаются к прошлому, когда им надо решить какие-то проблемы: набрать очки, подготовиться к выборной компании, переключить внимание общественности от транспортного коллапса к политике памяти, и так далее».
Прошлое существует в двух разных форматах, между которыми есть пересечения, пояснила Ольга Малинова. Первый - это история, то есть «научная и теоретическая реконструкция прошлого, основанная на критическом отборе». Учёные-историки «стремятся к порождению устойчивого и объективного знания».
Второй формат - коллективная память общества. Это «спонтанный процесс «вспоминания» или представления о прошлом». Это знание не так системно, как историческая реконструкция; оно в значительной степени оперирует мифами, то есть историями, которые не то, чтобы не верны, но отражают один взгляд на прошлое. Эта вера спряжена с определённым эмоциональным отношением к историческим событиям:
«И там, и тут политики пытаются вторгаться на ниву истории. Мы знаем крайние примеры этого в виде «Краткого курса истории ВКП(б)», когда история просто пишется политиком, и попробуйте описать её иначе».
Но в основном политики занимаются тем, что связано с коллективной памятью, считает эксперт. Например, то, что политики проявляют интерес к содержанию школьных учебников истории, это касается не науки, а именно коллективной памяти, потому что школьный курс истории призван сформировать ту конфигурацию представлений о прошлом, которое станет массовым.
ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ПРОШЛОГО КАК СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА
Ольга Малинова сообщила, что политические деятели наряду с реальной политикой занимаются ещё «символической политикой». Она назвала это публичной деятельностью, направленной на производство, продвижение и навязывание «определённых способов интерпретации социальной реальности, их утверждение в качестве доминирующих»:
«Если мы часто думаем о политике как о борьбе за власть, то в данном случае это борьба за доминирование, за то, чтобы выгодное нам видение реальности оказалось разделяемым обществе. В идеале - для политика должен быть такой результат, чтобы вообще люди не сомневались, что что-то может быть иначе, чтобы какое-то событие стало мифом, в который верят очень большое количество людей».
Малинова отметила «некоторую двойственность положения политических элит» при реализации символической политики. С одной стороны, они не могут не апеллировать к прошлому. При этом они ограничены «наличным репертуаром» (то есть количеством событий былых времён), который можно было бы использовать в качестве «пригодного прошлого» для ведения текущей политической деятельности. С другой стороны, политики обладают ресурсами для формирования «инфраструктуры» памяти, институтов, которые форматируют память общества. Это учреждение новых государственных праздников, изменение государственной символики, переименование топонимов:
«Все эти изменения — такие символические инвестиции, плоды которых, скорее всего, будут пожинать уже следующие поколения политиков».
Малинова напомнила, что у людей в более позднем возрасте радикально изменить представления о прошлом сложно. А вот нынешняя молодёжь, которая «социализируется с изменениями в инфраструктуре коллективной памяти», будет более подвержена символической деятельности политиков.
Эксперт рассказала, что одна её студентка заявила о том, что у неё «вдруг стало складываться впечатление, что праздник 4 ноября - День народного единства - начинает обретать смысл».
Ольга Малинова сказала, что успешное решение экономических проблем (материальная политика) не означает, что и с символической политикой всё наладится:
«Я не стала бы говорить в духе премьер-министра России начала 90-х Егора Гайдара, что “если с материальной политикой у вас всё наладится, то и с символической всё будет хорошо”. Это как раз логика элиты 90-х годов: “Нам главное построить рынок, демократию, и всё будет замечательно”. Не будет ничего замечательно, и построить рынок невозможно, если вы параллельно не решаете задачи символической политики: надо объяснять людям, почему они должны терпеть во время реформ, и какие события прошлого позволяют нам верить и надеяться на то, что мы и текущие невзгоды преодолеем».
ИМПЕРСКИЙ НАРРАТИВ ДЛЯ РОССИИ
После распада СССР в 1991 году все 15 образовавшихся государств столкнулись с проблемой конструирования национальных идентичностей, сообществ, которые стоят за этими государствами. Малинова сообщила, что она для таких идентичностей изобрела термин «макрополитические»:
«России при построении макрополитической идентичности оказалось труднее всех, так как у нас трудности специфические, отчасти имеющие отношение к политике памяти. В силу того, что Россия объявила себя правоприемницей СССР, у нас отсутствует ясная граница между советским, русским и российским. С этой отсутствующей границей можно было поступать по-разному, но наша элита на федеральном уровне выбрала тактику сохранения этой границы плавающей, и извлекает из этого определённые символические выгоды. Но для конструирования идентичности это проблема, так как создаётся масса ситуаций, когда мы встаём перед выбором, каждая сторона из которого — плохая».
Малинова сказала, что из 15 республик бывшего СССР России оказалось труднее всех придумывать себе «национальный нарратив», то есть смысловую схему, по которой в обществе рассказывается о прошлом, о том, как из прошлого возникает настоящее и какие могут быть перспективы на будущее. Главная сложность в том, что Россия является «ядром двух империй» - Романовых и Советского Союза:
«Для ядра империи, в общем-то, нет нарратива, отличного от имперского. Каждый раз, когда вы рассказываете историю ядра с отпавшей периферией как имперскую историю, у вас возникает очевидное ощущение фрустрации, так как что-то потеряно. Это реальная проблема, потомку что Россия не унаследовала другого нарратива от предыдущих эпох, который худо-бедно был у той же Украины: определённая схема была, и её достаточно оперативно взяли на вооружение. Для России это, действительно, проблема».
О ПРОРАБОТКЕ ТЁМНЫХ СТРАНИЦ ПРОШЛОГО
Ольга Малинова рассказала, что в истории каждой страны есть события прошлого, которые люди хотели бы не вспоминать. Это особенно актуально для государств, в которых в ХХ веке существовали авторитарные режимы. В связи с этим в ряде стран остро стоит вопрос «проработки трудных, тёмных страниц прошлого», так как «эти вещи представляют нас не в самом благоприятном свете».
В СССР «проработка тёмных страниц прошлого» началась в 1956 году на ХХ съезде КПСС, когда был озвучен доклад Генерального секретаря компартии Никиты Хрущева о культе личности Сталина и политических репрессиях (в этом году, кстати, исполняется 60 лет данному событию). Но эта «проработке» была выполнена «очень ограниченно»:
«После оттепели наступили заморозки, часть общества была травмирована тем, что сначала эта память была озвучена, а потом снова оказалась в забвении».
Следующий этап «проработки трудного прошлого» пришелся на перестройку (вторая половина 80-ых — начало 90-ых годов) и, как сказала Малинова, «она оказалась очень мощным фактором демонтажа, разрушения советской официальной идеологии». Это в значительной степени было сосредоточено на выражении отношения общества к сталинской эпохе:
«На самом деле, проблема гораздо шире, потому что страна, в которой мы живём — она наследница двух империй, Гражданской войны, Второй Мировой войны, Холодной войны. И каждое из этих макрособытий оставляло после себя раны, связанные с трудным прошлым, о котором не очень хочется помнить. Коль скоро эта тема поставлена в повестку дня, её уже выбросить невозможно, есть в обществе группы, которые настаивают, что “надо продолжать эту проработку прошлого; нам требуется покаяние, без этого мы не сможем полноценно решать задачи сегодняшнего дня”, и так далее. И у этих групп есть своя правда, очень важные этические установки».
Проблема заключается в том, что «проработка трудного прошлого» не совмещается с решением задач по формированию национальной идентичности:
«Это реальная проблема для политической элиты: они ни сбросить со счетов это не могут, и совместить это оптимально пока не получается. Всё дело в имперском прошлом. В повестке политики памяти — две разные задачи, которые требуют разные типы символической политики, которые требуют разных ресурсов и стратегий».
КАКИЕ СОБЫТИЯ ПРОШЛОГО ГОДЯТСЯ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ИХ ИСПОЛЬЗОВАТЬ?
Ольга Малинова, пояснила что для конструирования макрополитической идентичности нации политически «пригодными» оказываются события, образы, символы, мифы прошлого, которые должны быть узнаваемыми, закреплёнными в массовом сознании:
«Это не просто параграф в школьном учебнике, мы должны узнавать об этих событиях из разных источников. Совсем неплохо, если у вас есть какой-то канал из вашей личной жизни, какие-то люди, которые вам рассказывают особые истории. Важно, чтобы это было такое прошлое, которое поддаётся реинтерпретации, и может быть адаптировано к решению задач символической политики так, чтобы это не противоречило здравому смыслу. Можно, конечно, как это делает (Владислав) Сурков, рассказывая “как мы вместе с Европой строили все эти представительные институты”, но это звучит немножко неправдоподобно, потому что наше чувство правдоподобности нарратива здесь не включается».
Второй критерий — позитивность событий прошлого, которые позволяют конструировать положительно окрашенный образ «Нас». Больше всего для создания положительного образа нации годится «страница славы» (великие люди, которые создавали наше государство; Малинова предложила посмотреть, кому в основном установлены памятники). Кроме этого, можно использовать фактор «сокровищницы мировой человеческой культуры», в которую вносят вклад «наши люди». В некоторых случаях неплохо «работают» символы «поражения», но это больше подходит для малых наций. И ещё образ «нации жертвы», который сформировался в результате «проработки» Холокоста.
Ольга Малинова также отметила, что по событиям прошлого, используемого для создания положительного образа нации, в обществе должен быть достигнут консенсус:
«Это не значит, что все должны их интерпретировать одинаково, но важно, чтобы события прошлого не были объектами противоположных оценок, чтобы для одних это не было белым, а для других — чёрным. Такие эпизоды, кстати, очень хорошо годятся для политической борьбы, в контексте избирательных кампаний идут прекрасно, но не для конструирования единства нации».
Малинова констатировала, что после распада Советского Союза у российской власти очень скудный набор событий прошлого, к которым можно было апеллировать в политической деятельности:
«Если прикинуть эти критерии на нашу историю, то обнаружится, что первая проблема с которой сталкивается постсоветская элита — это проблема явного дефицита такого прошлого, которое готово к политическому использованию».
ЕЛЬЦИНСКИЙ ПУТЬ: НЕ ДРАЗНИТЬ ГУСЕЙ
В самом начале 90-ых властвующая элита следовала модели, которую Ольга Малинова назвала бы «критическим нарративом». С его помощью планировалось оправдать проведение радикальных реформ по принципу “чем хуже было «до», тем понятнее, почему нам плохо «сейчас»”. Элита оперировала концепцией новой России: «до 1991 года была Россия старая, в которой всё было не очень хорошо по разным причинам, но хуже всего, конечно, было в советский период; теперь мы строим новую Россию, по европейскому пути, которая будет непохожа на прошлую».
Малинова подчеркнула, что «“критический нарратив” - не изобретение начала 90-ых, а наследие перестройки», и издержки такого подхода появились довольно быстро. Дело в том, что борцы с коммунистами оказались медлительнее большевиков, которые после революции 1917 года молниеносно приступили к созданию новых символов и уничтожению всего старорежимного:
«В первой половине 90-ых представители властвующей элиты не были очень настойчивы в реализации “критического нарратива”. Они технологически не решали те задачи, которые надо было решать, если бы мы всерьёз строили концепцию новой России. Дело в том, что однажды Россия это уже делала — после 1917 года, когда мы уже строили новую Россию, когда “до основания, а затем..”. И большевики в отличие от ельцинской элиты, со своей задачей справились прекрасно. У них была такая символическая политика, что её точно надо включать в учебники. и изучать их опыт. Причём это всё делалось, несмотря на Разруху, на Гражданскую войну, и так далее: они учреждали праздники, устанавливали памятники, вводили новые символы, боролись с конфликтующими символами; где-то они действовали в лоб, где-то — в обход. Но всё было сделано правильно».
Малинова считает, что реформаторам необходимо было сразу создавать «инфраструктуру памяти о новой России». Например, те же большевики отмечать день Октябрьской революции начали с самого первого года. А противники коммунистического режима даже упустили шанс сделать события августа 1991 года «потенциальным “мифом основания” новой России»:
«Понятно, что массовые события происходили в Москве и крупных городах, в провинции народ сидел и ждал, куда кривая выведет. Но все мифы создаются именно так: спустя какое-то время люди уже не будут помнить, как это было на самом деле, а будут помнить ту историю, которую мы культивируем».
Профессор ВШЭ напомнила, что 22 августа 1991 года — день поражения ГКЧП (Государственного комитета по чрезвычайному положению) - было объявлено Днем Свободы, а территория напротив Белого дома – Площадью Свободной России; триколор объявили государственным флагом; телевидение вело трансляцию торжественных похорон троих погибших. Но этого для создания «мифа основания новой России» оказалось недостаточно:
«Но 22 августа не было объявлено национальным праздником, лишь в 1994 году оно стало памятным днём - Днём российского флага, но это была уже запоздалая реакция после 1993 года. В 1992 году демократическая общественность предлагала собраться, и что-то такое изобразить, но совершенно не была поддержана властью в этом отношении. Я спрашивала (ближайшего советника президента Ельцина в те годы Геннадия) Бурбулиса: “Почему так”? И получила ответ, что политически это было абсолютно невозможно, потому что те, кто был у власти, они находились в состоянии жёсткого конфликта, и усугублять конфликт символической политикой им казалось излишним, они не хотели дразнить гусей. Большевики были храбрее».
А потом, на том же месте, что и в августе 1991 года, произошли трагические события октября 1993 года, что «поставило большой и жирный крест на возможности использования памяти об августовских событиях» для построения новой России.
Малинова также отметила, что в 1994 году предпринимались попытки превратить в «День основания» новой России День Конституции 12 декабря (она была принята в 1993-ем), но они ни к чему не привели. Более того, в 2004 году этот праздник утратил статус нерабочего дня.
СЕРЕДИНА ДЕВЯНОСТЫХ: С СОГЛАСИЕМ И ПРИМИРЕНИЕМ НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО
Начиная с 1995 года политическая ситуация в России характеризовалась конкурентными выборами и сильным давлением на власть со стороны «народно-патриотической оппозиции», которая, в отличие от элит, по мнению Ольги Малиновой, «очень удачно реинтерпретировала советский нарратив». В итоге государство выбрало несколько иной курс в символической политике:
«Я бы назвала это не отказом от “критического нарратива”, но его “корректировкой”. Знаками этих перемен было празднование 50-летия Победы в Великой Отечественной войне, которое, между прочим, заложило современные каноны празднования Дня Победы: вот то, к чему мы сегодня привыкли — ежегодный парад на Красной площади, реабилитация Красного Знамени Победы, историческая часть парада, когда современные ребята идут в военной форме времён Великой Отечественной войны, - это всё изобретение 1995 года. Все эти символы постоянными сделал Ельцин, а не Путин. Кстати, Ельцинский нарратив о войне, на мой взгляд, был очень перспективным, так как война переосмысливалась как память о Великой Победе народа, которая была совершена не благодаря коммунистической партии и советскому государству, как это в советском нарративе было, а вопреки. То есть, народ представлялся как двойная жертва, который, несмотря на сталинские репрессии и лишения, смог защитить свою Родину. Эта история абсолютно духоподъёмная, и, наверное, её было бы проще совмещать с теми трансформациями памяти о войне, которые сейчас происходят в других странах».
Малинова напомнила, что в 1996 году зазвучали призывы к поискам «национальной идеи», и тогда праздник 7 ноября (Великой Октябрьской социалистической революции) переименовали в День примирения и согласия:
«Эта история тоже примечательна для характеристики политики. В 1996 году прошли выборы, на будущий год надо было праздновать юбилей Октябрьской революции. Руководитель Администрации президента Анатолий Чубайс проводил совещание, у кого то возникла эта идея - «День согласия и примирения». Прекрасная формула, её надо было родить раньше. Ельцин подписал указ на следующий день после операции на сердце, как шутили злые языки — не приходя в сознание после наркоза. Но Ельцин, судя по всему, не принял эту идею, как свою: когда наступил 1997 год ничего не было сделано для изменения формата праздника. В силу того, что политическая ситуация была сложной, властвующие элиты проиграли - с «примирением и согласием» ничего не получилось. И когда в 2000 году пришёл Путин, о сразу начал менять символическую политику».
ЛЮБОВЬ К ПУТИНУ ОСНОВАНА НА СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ
Президент России Владимир Путин занялся «выковыванием новой формулы национального нарратива», рассказала Ольга Малинова:
«Она связана с отказом от идеи “Новой России” и переход к идее “тысячелетнего великого государства” с акцентом именно на величие государства, и в этой логике начинают апологитически использоваться те эпизоды прошлого, которые подходят к критериям — узнаваемые, позитивные, не вызывающие больших споров. Много таких эпизодов? Немного. Результат — достаточно такая скудная политика памяти с перегрузкой, с абсолютной смысловой инфляцией памяти о Великой Отечественной войне, потому что она как раз по всем параметрам подходит под эти критерии. Получается такая работа с прошлым в технике “коллаж”, но она, как и хорошие цены на нефть, помогли путинской элите удержаться у власти. Мы знаем, что любовь к Путину в большой степени основана именно на символической политике, он часто попадает в струю, попадает в правильное настроение масс».
Вместе с тем, во время первых двух президентских сроков Владимира Путина элита отказывалась обсуждать спорные моменты прошлого, но таких событий было много, и с этими «тёмными» страницами надо было что-то делать, «чтобы построить связную смысловую схему о том, что было в нашей истории, откуда взялось настоящее, и что будет в будущем».
Ольга Малинова говоря о том, что Великая Отечественная война стала основой нашей идентичности, отметила, что одновременно она стала объектом войн памятей, которые развернулись в середине «нулевых»:
«Победа в 1945 году не подвергается сомнению внутри страны всерьёз ни одной политической силой, - война это святое; в то же время, он очень сильно оспаривается извне, и это делает российскую политику памяти во много уязвимой».
В итогу Путин начал склоняться к частичной реабилитация советского прошлого: в 2005 году он назвал распад СССР «крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века». Он и его спичрайтеры стремились уходить от символического противопоставления «новой» и «старой» России, характерного для риторики Бориса Ельцина.
МЕТАНИЯ ТАНДЕМА
Ольга Малинова отметила, что с 2010 года в России наметился новый этап в политике памяти:
«Он начинается в последние годы тандемократии. Наверное, это связано с какой-то небольшой борьбой между лидерами внутри тандема, кто дальше полетит, поскольку вопрос окончательно на тот момент не решался, была какая-то конкуренция. В контексте этой истории, в мае 2010 года, президент России Дмитрий Медведев впервые, Путин этого не делал никогда, чётко выступил против «нормализации» сталинизма, и оправдания преступлений сталинского режима, сформулировав это как официальную государственную позицию».
Кроме этого были другие приметы. Малинова считает, что 2012 год был объявлен Годом российской истории «достаточно неуклюже, потому что явил его Медведев, а исполнял уже Путин». Или — организация празднования в Великом Новгороде 1100-летия российской государственности, которое в итоге прошло незаметно на региональном уровне без участия представителей федеральных элит.
Эксперт сообщила, что в вопросах символической политики путинская элита принимает решения не обращаясь за советами экспертов: «Кремлёвская администрация считает, что они там “сами с усами”».
Например, праздник День народного единства 4 ноября учреждали без консультаций с отделением истории Академии наук:
«Они же очень много напортачили с выбором даты, потому что ориентировались на день Казанской иконы Божией матери, и упустили из виду то, что расхождение между юлианским и григорианским календарями накапливалось, поэтому то событие, к которому они хотели привязать праздник, это уже 5 ноября, а не 4-ое. Но в этом нет ничего такого страшного, потому что такие же казусные вещи, анекдотические мы можем рассказывать и о других национальных праздниках, которым это не помешало стать полноценными национальными днями — День взятия Бастилии, День независимости США. Все истории, которые лежат за этими датами, они происходили не совсем так, как это описывается фабулами праздников. Но остаётся факт — мнением историков не поинтересовались».
Второй пример - Год истории, празднование которого проходило в Великом Новгороде, который назвали 1100-летием Российской государственности:
«В Академии наук увидели это, когда все документы были запущены и менять что-то было поздно. Это создало страшные неудобства, и стало одной из причин, почему на высоком федеральном уровне празднования не было. А как быть с Украиной? А как быть с Киевом? А как быть со всей этой историей, когда Рюриковичей вообще приглашали? Можно было по-другому назвать, например, «Государство в России». Короче говоря, это такие технические нюансы, которые показывают, насколько они там сами с усами».
ТРЕТИЙ СРОК ПУТИНА И «ДУХОВНЫЕ СКРЕПЫ»
После победы на выборах 2012 года подход Путина к символической политике стал более активным:
«Я убеждена, что это связано с внутриполитическими причинами, и все изменения произошли до того, как поменялась внешняя политика. Фокус на восполнение дефицита «духовных скреп», как было сформулировано в послании 2012 года, в очень значительной степени связан именно с изменениями в исторической политике. Мы помним эти вехи: в мае 2012 года было образовано Российское историческое общество, в декабре – Российское военно-историческое общество, как приводные ремни государства в профессиональном сообществе. В феврале 2013-го Путин поставил вопрос о «едином учебнике истории». Дальше — понеслось. Путин регулярно встречается с разными представителями профессионального сообщества историков, говорит на разные исторические темы, репертуар «пригодного прошлого» на глазах расширяется, чтобы тысячелетнее прошлое у нас ассоциировалось не только с Великой Отечественной войной. Понятно, что у прогрессивно настроенной общественности есть очень серьёзные опасения в отношении того, а не стоим ли мы на пороге нового «Краткого курса истории ВКП(б)», не будет ли это всё репрессивно навязываться обществу. Да, часто мы видим, как это навязывается вполне репрессивно».
Вместе с тем, в 2015 году было создано Вольное историческое общество в качестве противовеса официальной исторической политике, члены которого делают упор на профессионализм (Ольга Малинова — член этого общества):
«С одной стороны, да, действительно, задача разработать единый учебник, которая вылилась не в такие сами по себе страшные вещи. Страшные вещи — не единый учебник, страшной вещью является ЕГЭ. Инструментом унификации исторического знания является не учебник, он очень приличный, а ЕГЭ. Но историки вырулили, что, конечно, никакой не единый учебник, а концепция учебно-методического комплекса по отечественной истории. Между прочим, частью этого комплекса являются сложные вопросы, выделение их имеет под собой ту идею, что учитель обязан говорить о наличии разных точек зрения».
Тем не менее, профессор ВШЭ отмечает, что современная политика памяти в России «двойственная, у неё разные измерения».
С одной стороны продолжается всё та линия - «всё построить под государственную гребёнку», которая выразилась в принятии в апреле 2014 года закона об уголовной ответственности за «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой и Великой Отечественной войны». Или другой пример - недавно снова была дискуссия о возвращении памятника Дзержинскому на Лубянскую площадь:
«Но, с другой стороны, вот эта активизация в политике памятипривела к тому, что возникли определённые «окна возможностей» для групп, которые тоже активны на поле символической политики, но выступают со своей повесткой. В результате в августе 2015 года правительство утвердило концепцию увековечения памяти жертв политических репрессий, о необходимости которой “Мемориал” говорил многие годы, и, собственно, проект был написан “Мемориалом”. Правда в этой организации недовольны, потому что из проекта многое из того, что им дорого, было выброшено. Но факт остаётся фактом: теперь концепция увековечивания памяти жертв политических репрессий есть, и что-то будет происходить».
И уже происходит - Владимир Путин подписал указ о возведении мемориала жертвам политрепрессий «Стена скорби» (на пересечении Садовой-Спасской улицы и проспекта Академика Сахарова в Москве). А в октябре 2015 года в центре столицы в новом здании открылся музей ГУЛАГ.
ПРОБЛЕМА НЕ В УЧЕБНИКЕ, А В ОБЩЕСТВЕ, РАСКОЛОТОМ КОНФЛИКТНЫМ ПРОШЛОМ
Малинова сообщила, что в ноябре 2015 года на площадке «Мемориала» прошло обсуждение новых учебников истории для учащихся Х классов:
«Это не “Краткий курс истории ВКП(б)”, это современные учебники с современным методическим инструментарием, который предлагает школьнику о чём-то подумать, ответить на какие-то вопросы, самостоятельно набрать материал. Конечно, в “Мемориале” были этим учебником недовольны, у них к нему было много претензий. А если бы этот учебник обсуждался на “Изборском клубе”, или в каких-то кругах, близких к РПЦ, или среди мусульманской общественности? Я думаю, что претензий к этому учебнику было бы ещё больше. Проблема не в учебнике, проблема в том, что мы живём в обществе, в котором очень расколотое, конфликтное прошлое. И, действительно, политика власти должна что-то делать, инициируя склеивание прошлого, инициируя дискуссии об этом прошлом, нахождение точек соприкосновения. И не надо питать иллюзий, на этом этапе не может учебника, который бы нравился всем, но движение в этом направлении есть нечто необходимое. Конечно, унификация исторического знания под воздействием государственной политики будет происходить, но главным инструментом этой унификации является не столько учебник, сколько ЕГЭ, к которому школьник должен будет выучить один вполне конкретный ответ на поставленный вопрос. Догадайтесь с трёх раз — какой будет вариант ответа?».
«КРЫМ БУДЕТ ИНСТРУМЕНТОМ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ»
18 марта исполнилось два года, как Крым вошёл в состав Российской Федерации. При использовании этого события, властвующие элиты повели себя как большевики:
«В ситуации с Крымом они очень оперативно стали это отрабатывать символически — они сразу создали такой репертуар, состоящий из нескольких символов, который достаточно активно эксплуатируется. То есть тут они себя повели, как настоящие большевики, которые заботились о символической политике. Но тут такая штука: мало того, что вы изобретаете символы, пускаете их в оборот и с ними работаете, вы ещё должны внимательно смотреть, чтобы эти символы у вас не девальвировались. В чём специфика символа как явления? Это узнаваемый знак, который представляет некое содержание, при этом он может существовать автономно от этого содержания. Особенностью символов является то, что они принципиально открыты к реинтерпретации, потому что это знаки, с которыми связано многослойное содержание, будут поворачиваться к вам новыми и новыми сторонами. Опасности и риски для политиков, занимающихся символической политикой, а все политики это делают, связаны именно с тем, что они могут запустить символ в оборот, его активизировать, даже создать его, но они не могут контролировать дальнейшую жизнь этого символа. Он может обернуться против них. Усталость от пропаганды, одна из опасностей, которая может вести к девальвации символа. Условно говоря, когда вам слишком часто, слишком много о чём-то говорят, это тоже может вызвать аллергию».
Как известно, присоединение Крыма к России было негативно воспринято Западом, и в отношении РФ сразу были введены экономические санкции, на которые мы ответили контр-мерами. В итоге с конца 2014 года рубль обесценился по отношению к доллару и евро более, чем в два раза. Многие отрасли экономики залихорадило, люди стали чувствовать падение доходов и снижение уровня жизни. Как ухудшение экономической ситуации на фоне подъёма патриотических чувств позволит политикам использовать образ Крыма лет через 15:
«Здесь прогнозы строить сложно, потому что очень много будет зависеть от того, что будет с Россией через 15 лет. Если у нас будет катастрофа, то Крым, безусловно, будет инструментом символической политики, но уже в руках оппозиции нынешней власти, очень мощным инструментом. Другое дело, что в силу массовости вот этого нынешнего подъёма, мне кажется, оппозиция сможет использовать историю с Крымом спустя значительный период времени, 15 лет — правильный срок вы назвали, потому что люди должны забыть, как они сами активно в этом участвовали, или были бы в состоянии достаточно отстранёно посмотреть на этот свой опыт».
О РОЛИ ПУТИНА В ИСПОЛЬЗОВАНИИ «ПРИГОДНОГО ПРОШЛОГО» В СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ
Ольга Малинова охарактеризовала Владимира Путина как политика «с имперскими представлениями» в личных взглядах на многие ключевые эпизоды российского прошлого:
«До Крыма я была твёрдо уверена, что эта имперскость относится исключительно к символическим вещам; я была убеждена, что это не касается реальной политики, изменения территории государства. Но я ошибалась. Безусловно в основе этого лежат личные взгляды, личные представления. Они, кстати сказать, во многом идут в разрез с тем, что общественностью обозначается как целесообразное в государственной символической политике. Интересно, как у нас будет разворачиваться ситуация с празднованием юбилея Октябрьской революции в следующем году, потому что на этот счёт личное мнение вождя идёт в разрез с той позицией, которая выработана созданной им комиссией по учебнику истории. Эта комиссия придумала формулу “Великая Российская революция” по образцу Великой Французской — от Февральской до конца Гражданской войны, как великое трагическое событие ХХ века. Я глубочайшим образом убеждена, что с этим что-то делать надо, потому что Октябрьская революция — не то, что мы можем забыть; это то, что мы должны использовать в конструировании идентичности, находя для этого какие-то способы переформатирования нарратива. Может быть, формула «Великой Русской революции» открывает путь, она не закрывает дискуссию, но, по крайней мере, она создаёт некоторую рамку, и спустя какое-то время это трудное прошлое можно было бы как-то прорабатывать. Но вы видите, как личные взгляды Владимира Владимировича не вписываются в это русло. Причём они у него такие давно. Я анализировала его выступления в 1999 году, когда он был председателем правительства, ещё не очень опытным публичным политиком. Темой его выступления был как раз наступающий конец тысячелетия и уроки истории ХХ века. И в этой речи контекст, казалось бы, побуждал его сказать о том, что мы — наследники великой революции, которая многое изменила в мире в прошлом веке - может быть, для нас это было не очень хорошо, но миру-то она много принесла разного, хорошего в том числе - нет, он, в общем-то, упоминал об этом в контексте, что это революция, которую некоторые считают заговором, и по контексту было понятно, что ему эта идея заговора не чужда. И дальше он стал рассказывать про национальное предательство большевиков, и Ленина, который ядерную бомбу под российское государство подложил. Это его личные убеждения».
Ольга Малинова считает, что существующая политическая элита с пути имперского нарратива не свернёт, иначе потеряет власть. Если изменения в риторике и использовании символов и будут, то очень аккуратные и сразу для общества незаметные:
«Элита будет стоять на этом до последнего, и, наверное, это правильно, потому что коней на переправе не меняют. Они сейчас действительно оказываются в состоянии политического кризиса, и в этой ситуации менять символическую политику для них убийственно. Если эта элита заинтересована в удержании власти и порядка в нашей стране, то лучшее, что они могут сделать, - держаться за свою политику, и если менять её, адаптируя к текущему контексту, стараясь это делать максимально незаметно».
.jpg)
