В сочном арсенале наших поговорок есть и такая: «Поскреби любого русского и найдешь татарина». Не знаю. Так интенсивно никого никогда не отмывал. Может, и правда. Мне же лично в глаза всегда бросалась иная особенность земляков.
Я не любил историю в тех рамках, что предлагала школа. Заучивать, в каком году какой князь надрал холку другому князю, утомительно. А уж когда к ним присоединялись конспекты апрельских тезисов, то все становилось совсем печальным. Но иного подхода школа не знает. Так что приходилось выкручиваться самостоятельно.
Мне куда интересней образ мышления людей прошлого: что думали, как видели, чем жили. Тут даты помогают мало. Куда важнее технологии и верования.
Люди, занимающиеся антиквариатом, не дадут соврать: опытный глаз никогда не спутает современный винт с изделием, сработанным во времена броненосца «Потемкина». Иной подход к способу формовки головы, другое видение дизайна. Современный инженер заботится об эргономике, технологичности изделия. Конструктор же «Зингера» четко знал, что его машинки хозяйки будут передавать как семейную ценность дочерям и внучкам. А потому делать надо надежно и добротно. Ну, а золото и красный цвет на черном лаке — так куда же от него в викторианские времена?
Чести ради надо упомянуть, что даты исторических событий и последовательность князей я все же помню не хуже иного учителя истории. Только подход Ролана Барта к этой науке мне милей календарной арифметики.
Поэтому я хорошо знаю, на какую сторону застегивались кафтаны опричников Скуратова или как настраивали самодельные детекторные приемники в избах-читальнях первых колхозов. Возможно, благодаря этим навыкам мне и доставляет удовольствие рассматривать соотечественников с точки зрения некого бытового вуайеризма.
Мир Совка жил во времена моего детства пусть и в нищете, но ровно и незлобливо. Немного глупо. Но по привычности казалось, что так и надо. Поэтому некоторые домашние разговоры в своем роде казались чем-то особенным и настолько фантастичным, что повторять на людях их не стоило.
Один из прадедов был репрессирован в 37-ом. О его судьбе говорили как-то туманно и непонятно. Мне хватало и таких историй.
Один из дедов прошел Польский поход, Финскую компанию и почти всю Отечественную, начав воевать с первого дня на соседней с лопатинцами заставе. Почти всю войну хлебал в разведроте командиром отделения. Повезло уцелеть. Его посадили свои же в 45-ом. А на волю вышел уже после смерти Горца.
Второй дед хлебнул Мясного бора на Волховском и потерял руку, что спасло его от плена и клейма предателя, а то и безымянной могилы в болотной жиже — чудом эвакуировали одним из последних.
Одна из моих бабушек вспоминала, как всю войну стирала бинты в госпитале. А у второй всю семью сожгли в деревне под Псковом эсесовцы в 43-м. Такие вот семейные предания.
В годы моего детства мужики, прошедшие войну, воспринимались обычными мужиками, тогда совсем еще не старыми. Что такое полвека для мужчины? Даже у пары моих младших друзей-приятелей были отцы, прошедшие войну.
К нам в школу приходили ветераны нарядно рассказывать о геройских поступках, хотя некоторые ведали и иные истории — совсем не парадные.
В это же время по соседству жил добрейший дядька, отсидевший четверть века за службу полицаем — он начал свою карьеру с выдачи немцам одной весьма известной разведчицы в дикой тверской деревне.
С отцом работал напарник, пацаном с матерью прятавшийся по белорусским болотам от карателей. Но его рассказы о местных партизанах были, пожалуй, страшнее рассказов о полицаях.
Эти противоречивые свидетельства в то время казались фантастическими. И лишь с возрастом стало понятно, что война не такая уж монохромная героическая штука, как это кричали с трибун. Просто вся страна в то время ела такой вот хлеб. Грубый хлеб с привкусом лебеды. Время шло такое.
Иногда лично мне страшно смотреть на современные попытки отдельными фигурантами реинкарнировать Сталина. И дело даже не в самой мрачной тени этого зловещего исторического персонажа. Дело в том, что я в один прекрасный момент понял, что я сам, как и история моей семьи, совсем не уникальный. Поскреби любого русского - и найдешь сталинского зека или охранника. Просто вся страна тогда ела одинаковый хлеб. И все наше сегодняшнее общество вскормлено на корках и припеке, оставшимся от той пекарни.
Не буду повторять газетные передовицы о знаменитых и уже былинных героях нашего города. Я расскажу немногое из того, что мне лично говорили мои друзья и их родители. Расскажу только те истории, о которых слышал лично.
Мой владимирский товарищ получил сейчас гражданство Германии как этнический немец. Во Владимир когда-то приехал из Караганды, куда на шахты его предков сослали мудрые колхозные активисты, посчитав, что немецкие переселенцы — роскошь для украинской земли образца 1933 года.
Я знал татарские семьи из Курлова, сбежавшие в тридцатые от раскулачивания. Бежали, в чем были. И даже в XXI веке они еще были счастливы, что остались живы. А добро — дело наживное.
Я знавал семью революционного пулеметчика, так славно воевавшего в гражданскую, что ему выделили трехкомнатную квартиру в доме на Семашко, откуда предварительно вытряхнули бывшего поручика.
У одной моей однокурсницы дед был бывшим белогвардейцем, обожавшим глуповатые стихи КР. Второй ее дед ничего не рассказывал про войну. И только после его смерти стало известно, что вся фронтовая служба деда прошла в заградительном батальоне НКВД.
Отец моей хорошей знакомой в юности ослеп на один глаз. Но так рвался на фронт, что умудрился обмануть комиссию и попасть в учебку, где готовили механиков-водителей. Так и прошел всю войну механиком-водителем Су-76, заслужившей кучу прозвищ от «Сучки» и «Прощай, родина» до «Голожопого Фердинанда» и «БМ4» — «Братской могилы на четверых». Во Владимире его знали только как писателя, переехавшего из другого региона. А о боевой молодости писателя только иногда вспоминал военкомат, когда требовался юбилейный отчет. Зато всю жизнь помнили национальность — он был евреем.
У его жены деда посадили в войну — ему не повезло оказаться председателем колхоза. И бабушка с кучей мелких детей уехала к старшей дочери под Ташкент, где та жила с мужем-узбеком. Иного способа выжить не было — два старших сына были на фронте.
А второй дед умер во времена голода 32-го года. И вдова с шестью детьми из деревни, где уже не могла ни пахать, ни сеять, отправилась искать счастья в хлебный город.
Голод был страшный. И в России им приходилась побираться. А те, кто постарше, работали на фабрике, до которой ежедневно ходили пешком из деревни — 5 километров в одну сторону. Так и пришлось бежать в Узбекистан — там хоть маячил шанс выжить.
У жены писателя во времена ташкентской юности была подруга из раскулаченной семьи с севера России. Просто выжившие уехали как можно дальше от родных мест — только бы никто не знал. Точнее, отправили одну 17-летнюю дочь — сами уже вырваться не смогли. И эта девочка во всех анкетах писала о происхождении из бедноты, а сама шепотом самой ближайшей подружке по секрету рассказывала, как страшно ей было ехать на юга во всех этих диких поездах тридцатых.
Стала партийной, даже анкету заполнила. Закончила институт. И всю жизнь свою верила в непогрешимость партии.
Я дружил с дедулькой, со смехом рассказывавшим, как с самого Берлина он пер на горбу ковер и напольные часы. Хотел красивой жизни. Но ковер пришлось разрезать — он оказался велик для их хибары, а часы пришлось продать — они не вошли в дом по высоте.
Дедушка всю жизнь потом жалел, что не набрал иголок для швейных машин — места они занимали мало, а стоили на послевоенных барахолках огромных денег.
Бывший летчик рассказал, как они служили в системе ПВО Москвы. Их аэродром, расположенный у довоенного санатория ВВС и лечебницы для легкомысленных дам легкого поведения, не был оборудован для ночных полетов. Но на него согнали целую тьму огромных ТБ-3 — «летающих коров» — планировалось сбросить массированный десант для поддержки окруженного корпуса генерала Белова. Самолеты были такими большими и их было так много, что они стояли крылом к крылу без всякой маскировки — спрятать такой массив просто нереально.
В один прекрасный вечер, сразу после закрытия полетов, налетел целый рой пикировщиков. «Штуки» стали в круг и утюжили бомбами аэродром, а на выходе из атаки их стрелки поливали округу из пулеметов.
Летчик хорошо помнил, как, матерясь, он прятался за огромной березой, а с боку к нему прижимался маленький испуганный парнишка из десантной команды.
Удивительно, но человеческих жертв почти не случилось. А вот металла на аэродроме намолотило столько, что бесформенную груду, бывшую некогда стратегической грозой и гордостью, тракторами растаскивали больше недели. Хотя десантников все равно сбросили с других самолетов и других аэродромов. И славная операция эта оказалась авантюрой похлеще самого печально бесполезного кавалерийского рейда корпуса Белова.
Хотя самое удивительное не это. А то, что во Владимире после войны встретились бывший летчик, ставший учителем русского и литературы, да десантник, прятавшийся с летчиком за одной березой.
Десантник прошел окружение, от которого они вроде бы спасали кавалеристов, немецкий плен и пяток лет советских лагерей по освобождению из концлагеря. Он не сломался, а закончил исторический факультет педагогического института. Только сарказм ситуации заключался в том, что бывших пленных не допускали до преподавания идеологических наук вроде истории или иностранных языков. Так бывший десантник всю жизнь проработал учителем труда.
Летчик и десантник так и работали в одной школе и крепко дружили, покуда возраст и здоровье давали им такой шанс. К концу жизни они даже не созванивались — один не ходил, а второй совершенно оглох.
Я знал всех этих людей и удивлялся им, а они даже не обижались, когда государство раз в год вспоминало про их существование и посылало барские подачки в виде цветастых открыток и упаковок ваты — ненужные гостинцы на День победы.
Как-то в деревенском магазине под Ново-Александровом я наблюдал забавную перебранку полдюжины пейзанок, выяснявших, за кого же надо голосовать в предстоящих скорых выборах. Долго обсасывались возможные достоинства и внешние данные всех кандидатов, но согласия и уверенности в правоте не приходило. Гармонию внесла только одна резкая старушенция, заглянувшая купить пачку соли для хозяйства да карамели для внуков. Она осмотрела сборный, весьма рассыпчатый дамский клуб и выдала чеканное: «Что вы воздух сотрясаете, бабы?! Вот председательша приедет — тогда и скажет, за кого голосовать! А у меня сейчас одна проблема — крыть корову или в запуск пускать! А вы глупости какие-то решаете. Тоже мне — манифестанты!» Бабы разошлись умиротворенные. Такая вот притча.
К чему же я эти все истории рассказал? Да просто все. Нет в России повальных бед в лице дураков и дорог — хотя с этим грустно все давно и традиционно.
Беда нашего общества в том, что оно не умеет делать выводы из истории — мы умеем лишь переписывать ее. Каждый раз с помарками, правда — грамоте тоже не обучены. Потому что главная наша беда — отсутствие памяти. И общие корни, связавшие каждого из нас.
Хотя корни это или разросшийся лишайник — того, наверное, не разберет уже и сам Создатель.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции
