Цыганочка с присвистом

Илья Поляков:
Писатель
Илья_Поляков
Региональная пресса рискует закутаться в старую шинель, из которой она пыталась вырасти, но потом ее убедили передумать
ИСТОРИИ 26 февраля 2018, 11:41 3 5380

Чувство сопричастности, так высоко ценимое в художественных и публицистических текстах, имеет массу градаций по степени, яркости, силе воздействия. Самое соблазнительное, пожалуй, ощущение того, что автор нашептал на душу читателя нечто, что тот сам безуспешно пытался сформулировать многие годы. И вот сейчас, только что, прямо здесь, в конкретной точке вселенной, где как раз случайно оказался читатель, наконец-то нашлись нужные слова и интонации, какое-то сочетание внятных образов и междометий, от совокупности которых что-то давно знакомое и не дававшее покоя становится пережитой эмоцией и архивируется памятью, превращаясь в скучное, отболевшее прошлое. Это главная причина, по которой со временем люди перестают удивляться — мы становимся уж слишком ученые.

Совсем недавно — 17 февраля — промелькнула грустная дата. Три десятка лет, как ушел из жизни один из самых ярких и влиятельных персонажей русского рока и Клуба 27 Александр Башлачев. Поэтому вызрела масса публикаций и мероприятий, посвященная череповецкому гению. Мне наиболее интересной показалось беседа Леонида Парфенова с представителем Яндекс-музыки.

В разговоре, пересказывать который нет никакого смысла, человек, честно доросший до эталона профессиональной журналистики, рассказал, как работал с Башлачевым в местной партийной (беспартийных тогда и не было) периодике:

«Это партийная газета и отдел партийной жизни. Там был завотделом, который курировал партию. Про партработу писал. Замзавотдела — она писала про профсоюзы. И в итоге вот он был единственным корреспондентом, который... Нет, ну мы хитрили как-то. Конечно, это все была мутотень страшная. И мы хитрили, и придумывали способ как-то обходить это… <…> Как-то мы выкручивались из этого положения. Глобально, конечно, это была абсолютная тоска… <…> И вокруг пышным цветом цвела вся эта халтура. И весь-то ужас еще оттого, что тебя заставят. Ты будешь писать, как они. И они будут тебе говорить, когда ты более-менее попадаешь в струю, как-то чего-то такое сговнякал… А они: «Вот-вот-вот. Уже получается». А ты же видишь: вот они тут все. Монстры за пятьдесят с лишним лет. Но они все на этом: квартиру заработали, дачу построили, «Жигули» у них. Все. Это же такая же была мерзость, что и на этой улице Правды. Но там только районного разлива, что еще мерзотней. И это была наша жизнь».

Такая точная и безапелляционная прорисовка реалий провинциальной прессы, которые я застал уже на излете, а Парфенов хлебнул на десятилетие раньше – в самом спелом, налитом состоянии – разбудила в памяти такие запасы, о которых я уже и сам думать забыл, а уж извлекать скелеты, подобные им, на свет и вовсе не собирался. Меж тем поднятая муть требует каких-то ремарок, какого-то выхода в публичное поле. Потому что журналистика – как правительство, то есть существует именно в той вариации, что заслужили читатели. Это маркер даже не настроения – душевного здоровья социума.

Надо сказать, что интерес к журналистике как к профессии во мне проснулся в перестроечные годы. Тогдашние «Огонек» и «Наше наследие», получаемые по подписке, давали ощущение свободы и досягаемости внешнего мира. Того, чего не хватало все эти годы. Но то центральные издания. В областных же, остро заточенных на местечковые проблемы, нехватка воздуха так и осталась насущной проблемой. Какое-то время казалось, что правило это перестанет работать – выходило межрегиональное «Вольное слово» (не путать с московским изданием Демократического Союза), объединившее Костромскую, Владимирскую, Ивановскую, Ярославскую и Нижегородскую области. Но вскоре интересное издание задушили силами коллег-журналистов – процесс чем-то живо напоминал судьбу первых мануфактур или знаменитый анекдот о молитве нищего, ратующего за богатого и успешного соседа: «Господи, пусть у него тоже ни хрена не будет!».

Я все эти подкроватные волнения уже тогда прекрасно замечал, но находился в таком возрасте, когда отрицается всякая невозможность мировых перемен. Самоуверенность давала право на попытку переустройства порядка – догматов в чистом неприкосновенном виде не существовало в принципе. А потому мелкими шажками все время топал в сторону редакции и время от времени поглядывал на стезю журналистики. Хотя учился тогда на энергета, что совсем не вяжется с наукой составлять буковки во внятные тезисы, если, конечно, речь идет не о расчете энтальпии котлов. Но те формулы притягательны лишь для людей узкопосвященных. Аудитория журналиста все же более многосторонняя.

Глупое упрямство дало плоды, и я попал в газету, да еще с припиской «областная молодежная». Но даже тогда понимание, что в редакции работают обычные люди, еще не пришло – романтическое сознание способно напустить весьма плотного тумана, достаточного для самообмана.

Хорошо помню, как оказался обставлен почин. Я пришел в комнату к корректорам и забрал номер, в котором на второй полосе правую нижнюю четверть занимала моя заметка. За окном мотался от ветра пыльный каштан, а в коридоре прохаживалась улыбчивая замредактора – ей почему-то нравилось фиксировать эмоции начинающих авторов. Такое своеобразное проявление материнского инстинкта.

Потом уже пошли регулярные редакционные задания. Моя исполнительность и скорость подготовки материалов дали некоторую привилегированность – право появляться пред светлые очи начальства не чаще раза в сутки, да еще в произвольное время (обычно к концу рабочего дня), что вполне соответствует репортерской работе – волка, как известно, кормят ноги.

Минус состоял в том, что вся конструкция изначально имела вирусную ориентацию, отличалась необыкновенной паразитной живучестью и способностью многократно самовоспроизводиться по матричному принципу. Внутри системы выживали и допускались до карьерных ступенек только те, кто по анкетным и нравственным критериям идеально соответствовал надстройке, был плотью и кровью ее. Остальные не приживались.

Мои родители, с долей снисходительного юмора следившие за творческим ростом чада (отец тоже когда-то подрабатывал в областной газете), безошибочно угадывали места корректорской правки и границы лакун – слишком грубо были они сделаны и стилистически походили на вымарки военной цензуры. Так, по мере наработки опыта, уходило очарование профессии. А жизнь шла.

Потихоньку появились знакомства в газетном мире, наметилось некое внутреннее тяготение к демонтажу, игнорированию административных границ. Я ознакомился с газетчиками с Костромы и Кинешмы, Владимира и Александрова. К счастью, все они еще живы, а потому я не стану называть имен – просто из боязни доставить неудобства. Кто-то из них занят информацинно-просветительской работой и сегодня. Для кого-то журналистика оказалась интересным студенческим опытом. Кто-то ушел в помощники и пиарщики власть имущих – те платят лучше. В газетном деле тоже нет особых шаблонов поведения и приспособляемости – старик Дарвин, кажется, чертовски прав.

Вхождение в эту среду оказалось своеобразным обменом опытом и каким-то подобием вуайеризма в единой таре. Приходилось наблюдать производственный процесс с запретного, интимного расстояния.

Старая партийная школа журналистики опротивела до тошноты, и хотелось вовсе от нее избавиться. Вместе с тем, в газетное дело пришло множество проходимцев, абсолютно случайных персонажей, дававших сочные напластования впечатлений. Помню, как в одной районной газетке утро в редакции (хиппи, два алкоголика и коммерс на передержке) начиналось с дебатов, какую сенсацию изобрести для свежего выпуска. Фигурировали людоеды в глинобитных мегаполисах Замбези, беспощадные пожары буша в ЮАР с массовыми жертвами среди буров, появление австралийского крокодила у берегов Японии и что-то о необычном поведении перелетных кондоров Антарктиды. Абсолютное вранье, которое проверить по горячим следам невозможно в принципе – интернет-революция тогда в России даже не назревала. Поэтому все кипящие новости имели международную прописку – местная же поляна давала менее пышные всходы и сводилась к перепечатке чужих данных и приему объявлений «купи-продай». Удивительно, что эта лютиковая пресса и сегодня вполне коммерчески успешна. Даже получает правительственные дипломы «лучшего еженедельника региона». Кстати, тогда я и услышал впервые термин «сговнякать». Точнее описать процесс создания всей этой занимательной орнитологии и нельзя.

Меж тем, добротного, честного материала (и вполне благодатного) хватало даже на поверхности. Его не приходилось даже намывать – самородки сами шли в руки, точно их коснулась легендарная разрыв-трава.

Хорошо помню, как в Кольчугинском районе участковый в отчете написал бессмертное: «Похитители следов не оставили, потому что были в валенках». Или масса историй из прокуратуры Александрова, где работали множество студенческих знакомых.

Или чудесная история про чуть не замерзшего музыканта похоронного оркестра (тогда еще до ритуальной фонотеки прогресс не добрался), бившего войлочной колотушкой в большой барабан. Маэстро, и без того глуховатый, так ненавидел процесс прощания, что, изучив особенности ритуала до тонкостей, затыкал уши берушами и поворачивался к происходящему спиной. Зная примерно, в какой момент требуется добавить скорби в действо, он вступал, не глядя на коллег и заказчиков оркестровых услуг. И однажды так увлекся, что оказался наедине с Шопеном и вечностью на зимней кладбищенской аллее – все уехали, а он продолжал одиноко колотить по коже барабана. Добираться до города пришлось своим ходом – от одинокого путника на заснеженной трассе с солидным инструментом шарахались даже рейсовые автобусы.

Это только то, что само по себе годилось на фельетон или очерк, способный скрасить вечер читателя, не говоря о других событиях в привычной жизни региона, где возможностей интересного репортажа более чем достаточно.

Если обратить внимание на современное положение вещей, то хорошо заметно, что склонность к самостоятельному существованию имеют те издания, которые сознательно отвергли старый структурный шаблон – это та плеяда, что создана уже в новейшие времена и с нуля («Зебра», это мой суровый мужской книксен и в вашу сторону). Все, что сохранило «традиции» советских изданий или является их правопреемником, безнадежно, скучно и нежизнеспособно вне дотационного поля. Такие реликты одной крови с легендой об эпохе вкусного пломбира. Мол, еще в коммуналке дедушки эту газету часто пускали в дело, и нам негоже от заветов отцов отходить.

К сожалению, что-то действительно заслуживающее внимания в нашей области единично. Вся основная площадь, на мой взгляд, пока напоминает перепревающую свалку, которая пока еще непредсказуема поведенчески. Она одинаково способна дать плодородный компост или отравить все вокруг – вплоть до водоносного артезианского слоя. И тогда снова повторится время сталкеров, зажатых ленинскими тезисами о пользе пролеткульта со всех сторон. Даже если сценарий и казался гениальным, скучно перечитывать его повторно, особенно когда понятно, что даже для местных подмостков пьеса непригодна изначально.

Хочется верить в развитие событий по первому образцу, хотя скептицизм подсказывает доминирующую вероятность второго варианта. А вообще, не хотелось бы увидеть, как повторяется судьба парохода Фултона, уничтоженного на берегу Сены владельцами мулов, так и не понявшими, что мир уже перестали интересовать цены на фураж, а Наполеон в конечном счете проиграет под Лейпцигом.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции