Мне симпатичны старые вещи, старые дома, старые истории. Я совершенно не против некоторых традиций и даже задержки в антураже каких-то отживших ритуалов, многие годы выполняемых по привычке. И мне нравится гулять по старым кладбищам. Не будучи поэтом, я нахожу их атмосферу весьма благочестивой и способствующей умиротворению. При этом территория современных скудельниц совершенно не привлекает – наличие огромного числа фотографий дает ощущения присутствия в рядах демонстрантов, отчего не проходит привкус принудительного мероприятия, вроде школьной линейки.
Если приведется забрести на Князь-Владимирское кладбище, пройдите по тропинке к церкви. Храм этот, между прочим, единственный в городе образец классицизма. Но не спешите посетить святыню. Обойдите слева. И там, у какой-то то ли будки, то ли сторожки, почти сразу увидите большой черный памятник начала ХХ столетия. Памятник когда-то отмечал (ныне стоит как кенотаф) место последнего упокоения юной особы, безвременно скончавшейся. Чему посвящено стихотворение, которое вполне еще возможно разобрать и сегодня. Выбитые буквы когда-то для контраста заполнили белой краской, но она хоть и угадывается, да как-то уже неуверенно. Так что придется поднапрячь глазки. И оно того стоит.
Строки эти я приводить не собираюсь – ибо они столь наивны и пронзительны, что у особ впечатлительных может случиться потребность в лавро-вишневых каплях или пустырнике. Что не входит в мои планы. А привел я это для примера. Как свидетельство того, насколько прошлая эпоха жила и дышала стихами. Поэзия составляла огромный кусок того мира. Просто каждый трактовал ее как умел – в этом плане «Маруся отравилась» ничуть не хуже пушкинской «Элегии». Популярность Блока или Фета не возникла на пустом месте. Был заказ. Если не социальный, то духовный.
Жил-был читатель
Любой девичий альбом тех лет содержит стихотворные строчки. И не всегда те отличаются наивностью и символизмом. В конце концов, и Пушкин, и Лермонтов не брезговали оставлять автографы в таких альманахах. Часть их экспромтов сегодня заслуженно включается в многотомные собрания сочинения как признанный шедевр.
Многие слышали про известных книгоиздателей вроде Свиньина, Плетнева, Греча, Сатина или Маркса. Однако не все знают, что их коммерческие предприятия сумели ликвидировать литературный дефицит только в столицах. Провинция же испытывала книжный голод. Есть масса воспоминаний, как произведения поэтов и писателей (не обязательно топовых) переписывались от руки, для чего заводились объемистые тетрадки (желательно с сафьяновым переплетом). И у многих подобные кодексы составляли основу библиотеки. Добрая половина читающего населения Империи знакомилась с «Ревизором» не в театре и не по аккуратной книжке, а по желтым листам самодельной тетради, орнаментированной чьим-то разборчивым (или не так чтобы) почерком. При этом мишенью «самиздата» могли оказаться и куда более объемные произведения.
Любовь к поэзии не считалась каким-то сословным признаком. В сонм посвященных входили дворяне и мещане, духовенство и крестьяне. Описание этого феномена можно найти у Гиляровского и Вольнова, Успенского и Цветаевой. Это не воспринималось как что-то выдающееся – просто так устроен мир. Посетите музей в Водонапорной башне города Владимира. Присмотритесь к альбомам гимназисток, присутствующим в экспозиции.
Хромающий пегас
У меня в коллекции есть записная книжка, служившая держателю – владимирскому крестьянину из Юрьев-Польского уезда – три десятка лет. Не сказать, чтобы она отличалась объемом. Просто владелец с 1870 по 1902 год записывал в нее только самое важное. Для него, по крайней мере. «Порущик – 1 руп., ферфебиль – 50 коп., староста – 20 коп.» – очень нужная памятка, почти хирограф.
Среди этого экономического разгула о хомутах и налогах есть два стихотворения (плюс незаконченная попытка третьего), чье авторство можно почти доподлинно приписать хозяину книжки – на версию работают радикальные правки, вызванные напряженной творческой работой над художественным материалом.
Первую элегию, испытавшую явное влияние Баркова, невозможно привести даже выборочно – уж очень фривольны идея ее и образный ряд. А во втором стихотворении уже первое четверостишие претендует на шедевр:
Манья, милая брунетка,
Ангел милай, дарагой!
Нет на свете тебя краше,
Я люблю тебя душой.
Честно говоря, я жалею об отрывочности знаний своих, касаемых биографии автора. Кто такая та таинственная Манья? Безутешная вдова или жена соседа? Птичница с усадьбы или благочестивая девица из соседней деревни? Приезжая земская учительница или скучающая дачница? Я даже не знаю, добился ли пиит взаимности, и не затихла ли с годами эта обжигающая страсть?
В годы моего детства среди дам юного возраста были в ходу (подозреваю, что явление в каком-то деформированном виде существует и сегодня) различные тетрадочки, пестревшие мудростью, накопленной поколениями младых душ. Там случались чихалки и пожелания на дни рождения, подписи на книги и какие-то мутнопсихологические тесты, больше напоминавшие опросы потребителя. Мужскую половину населения подобные увлечения захватывали много позднее. Плоды этой напасти в мужском варианте больше известны как «Дембельский альбом».
Наша соседка, дружившая с моей сестрой, дарила фотографии с трогательными, рвавшими душу подрифмованными подписями: «За искренность сердечную, за доброту твою, на память долговечную фото тебе дарю». Или запомнился такой образчик: «Бай-бай, Аурелио, помнишь счастливый апрель наш?».
Думаю, что такая эпистолярная сентиментальность наравне с переводными картинками красавиц из ГДР (украшали гитарные деки и панели автомобилей) есть четкий маркер времени. Хотя по этимологии все эти «лучше вспомни и посмотри, чем посмотри и вспомни» есть отзвук той, почти вековой давности (на тот момент), людской романтичности. «Жду ответа, как соловей лета».
После переезда во Владимир, по мере обрастаниями знакомствами, я все больше и больше удивлялся тому, что многие владимирцы хранят толстенные записные книжки, где собраны скрижали и тома стихотворных здравниц на юбилеи и свадьбы, дни рождения и какие-то общие календарные праздники. Возможно, я просто не обращал раньше внимания на такую народную забаву, но массовой она показалась мне именно во Владимире. Я не помню ни одного корпоратива или бытового праздничного мероприятия, где бы хоть раз не звучал этот стихотворный елей рэперской души.
Особенно остро поэзия терзала в канун Нового года и 23 февраля. От трех до шести копий одного стихотворения приходили обязательно. Самое ужасное, что некоторые из этих памфлетов я непроизвольно запомнил. Слишком часто приходилось их читать.
Понемногу страсть к стихам сбавляла амплитуду. Возможно, тому поспособствовало распространение доступного интернета – в нем площадок графоманских хоть пруд пруди, так что любителям словесности есть где припечататься.
Объяли меня воды до души моей
Как-то в гостях (совсем недавно), я увидел районную газетку, датированную декабрем прошлого года – предновогодний выпуск. И осознание того, что силы Природы еще сильны в народе русском, пришло незамедлительно, растоптав все надежды и чаяния. Интересно, что творение это носило коллективный характер, о чем свидетельствовала подпись «Коллектив редакции газеты». А общинное безумие всегда страшнее индивидуального.
Щадя читателей, приведу лишь короткие выдержки районного «голоса».
Зовут ту редакцию нашу
аббревиатурно «КН».
Здесь грязью болотной не мажут
Россию, что встала с колен.
Концовка послания, как и положено хорошей оркестровой коде, грохотала и ревела всей мощью редакторских легких, крепко отдрессированных в годы свершений, строек и пятилеток.
Давайте же вновь всем народом
в грядущее смело шагнем
под гимн после боя курантов,
с дилеммой пусть «Быть иль не быть?»,
но с верой, что хватит талантов
и воли страну возродить!
А коль уж страну, то и область,
И город, и даже район…
Сменить бы лишь доблестью подлость
Для счастья грядущих времен.
После такого вала эмоций сложно что-то комментировать и выражать. Сложно даже пытаться объяснить людям, что чувствуешь и понимаешь. Да и нужные слова на злобу дня давно найдены писателем Сашей Соколовым в его эссе, посвященном Ирине Ратушинской.
