Кукушкина forever

Николай Лившиц:
начальник отдела ВСМЗ по связям со СМИ
livshitc
Десятки новоиспеченных пап, испытывающих целый шквал чувств от осознания того, что для них открылся какой-то новый мир - мир ими же самими созданный, - пытаются выразить свою благодарность тем, с кем они этот мир сотворили
ИСТОРИИ 1 декабря 2013, 12:41 4 8740

«Кукушкина, я тебя люблю!» - эта надпись, выполненная аршинными буквами, еще читается на здании кухни ОКБ и по совместительству ВИЧ-лаборатории, но разгадать её, пожалуй, могут лишь старожилы, помнящие эту инскрипцию свежей и одинокой на кирпичной серой стене. Одинока она была потому, что находилась на недосягаемой высоте, и автор её, по-видимому, использовал при создании этого шедевра лестницу или стремянку. Но прошли годы, и новые покорители серой стены штурмовали заданную высоту, скрывая «Кукушкину» под собственными обращениями к любимым женщинам. В этих смелых людях недостатка не было и нет. Здание кухни ОКБ и по совместительству ВИЧ-лаборатории стоит напротив родильного дома, и десятки новоиспеченных пап, испытывающих целый шквал чувств от осознания того, что для них открылся какой-то новый, неведомый и большой мир - мир ими же самими созданный, - пытаются выразить свою благодарность тем, с кем они этот мир сотворили. Они берут в руки кисти и краски, и выводят на тротуаре, на здании кухни и на будке неопределенного назначения (склад, надо полагать, или подсобка) - словом, на всём том, что находится в поле зрения рожениц, выглядывающих из окон роддома, признания в любви.

Сюжет этих надписей трогателен и прост. Разнятся только имена. «Аня, спасибо за Артёмку! Люблю!», «Юля, спасибо за Дашеньку! Целую!», «Катя, спасибо за сына! Ура!», «Яна, спасибо за дочь!». Впрочем, попадаются и оригинальные тексты, заставляющие случайного читателя включать фантазию, домысливать, гадать. Они подобны японским хокку. Кажется, Владимир Солоухин на примере пушкинского «Цветка» показал, чем философия японского стиха отличается от нашего, отечественного, стихосложения. Александр Сергеевич вывел: «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я...», а дальше - еще 14 строк о мыслях, рождённых находкой («Где цвёл? когда? какой весною? и долго ль цвёл? и сорван кем...» и т.д.). Между тем, автор хокку ограничился бы первой фразой: вижу в книге цветок. И всё. Путь воображению открыт: иди, читатель! Вот и надпись на асфальте у роддома: «Наташа, ты дура, но я тебя люблю!» будит самые разные мысли - о нём, о ней, об их отношениях и обстоятельствах, предшествовавших появлению столь странного инскрипта. К тому же разряду загадочных относилось послание, выполненное алой краской на французском языке - что оно значило и кому предназначалось, осталось тёмным для полных профанов во французском - вашего покорного слуги в том числе.

Год на год не приходится. Отцовская живопись переживала времена бурного расцвета и периоды относительного затишья. Скромным на открытия был 2010-й: жара и чад пылающих лесов свели творческую активность мужчин к нулю. В одиннадцатом тему любви и благодарности разбавили анималистические и спортивные нотки - скажем, появилась надпись «Оля, спасибо за сына. Конь!», то ли символизирующая отдельные качества папы или новорожденного, то ли намекающая на принадлежность того и другого к дружной армии болельщиков ЦСКА. В обращениях начали мелькать слова «котёнок», «лисёнок» и «рыбка», чего ранее не наблюдалось. В двенадцатом году мужчины проявили склонность к экспериментам: помимо кисточек и красок обзавелись воздушными шарами и яркими лентами, которыми то и дело украшали единственное доступное (есть еще сосны, но высокие, до веток не достать) дерево - яблоню без яблок, росшую у роддома. Кроме того, они понавадились было запускать фейерверки, но дело не пошло: петарды пугали детей, рожениц и персонал, так что шумные забавы свернули. Нынешний же год был тихим и маловыразительным: новые надписи не выбивались из традиционной каймы, колер рисунков не поражал разнообразием. Но, может, оно и к лучшему - стабильность.

А вот такая традиция, как свидание родственников и подруг со счастливой мамочкой, когда беседа через глухую броню окон тонируется драматическими жестами и элементами панотомимы, похоже, уходит в прошлое. Теряет былую экспрессию и накал. Если еще лет десять-пятнадцать тому назад взволнованная и разгорячённая напрасными попытками доораться родня умудрялась одними лишь кивками, телодвижениями и почти мессинговскими приёмами телепатии выведать у роженицы всё самое важное (на кого похож ребенок? чей нос? чьи глаза? спит? кушает? а молоко-то есть?), то сегодня, в век мобильной связи, это уже просто атавизм и дикость. У стен роддомов больше не разыгрываются яркие и живые сцены, по искренности, образности и количеству децибел способные конкурировать с любым московским театром. Молодые папаши не сажают голос до хрипоты. Не тревожат застарелый шейный спондилёз потряхиванием голов брутальные свёкры. И подруги не травмируют суставы рук, изображая переполняющее их чувство восторга. Вместо этого - спокойный разговор по телефону, где безо всяких трудов и потогонных упражнений можно узнать всё, что полагается: и чей нос, и на кого похож, и ест ли, и спит ли, и достаточно ли молока. Разве что вкраплённые в состав родни жители глухой провинции из числа пожилых нет-нет да и сбиваются на старый лад, но и они по ходу дела перестраиваются и чинно ждут своей очереди к телефонной трубке. Да что к трубке! У многих задача ещё проще - втиснуть лик в экран планшета: Skype - болтай на здоровье!

И вроде бы, такой прогресс отношений совсем неплох - цивилизация и всё такое. А с другой стороны, утрата еще одного причудливого штриха былой жизни порождает нотку ностальгии. И без доброго смеха не могу вспомнить свои первые бдения под стенами роддома. Это было уйму лет тому назад. Лучший друг Олег Юрьевич Тесаков как-то довольно скоро - пожалуй, первым из нашей бывшей школьной компании - женился и стал отцом. И наутро после того, как он стал отцом, мы с его роднёй уже прыгали под окнами больничного корпуса. В нашей группе одержимых тёрлась и юркая старушка лет эдак за восемьдесят, в силу возраста иногда способная, как говорится, чего-нибудь отчебучить. Ну, попросилась родная бабушка заодно со всеми - как не взять? А было лето. И было жарко. И потому окно в палате - редкая удача! - открывалось. И супруга Олега Юрьевича - Наталья - даже могла в него выглянуть. И вот когда всё это выяснилось, и окно распахнулось, и Наталья в него выглянула (первый день после родов, напомню), а мы на секунду застыли, лихорадочно соображая, что бы такое сказать «во первых строках письма», бабушка решительно двинула вперед и так, что все мы вздрогнули, гаркнула: «Наташ! Любку Семёнову из шашнадцатого дома помнишь? Помёрла!»... Уж сколько лет с тех пор прошло, сколько воды утекло, а мы как соберёмся посидеть, поворошить в памяти былое, так и всплывёт иногда: «Наташ! Любку-то Семёнову помнишь?»

…Дважды в день я хожу мимо роддома, через комплекс ОКБ: утром - из дома на остановку, вечером - с остановки домой. Есть другой путь, но он скучнее: там общага, гаражи, аптека. Иногда останавливаюсь почитать новые надписи. Те, что на асфальте, держатся недолго: год, от силы два - стираются, их заменяют другие. Те, что на стенах, долговечнее, здесь одна надпись накладывается на другую, подобно геологическим слоям. Вот и неведомая мне, но привычная глазу «Кукушкина» скоро будет погребена под толщей других неведомых же особ: Надюш, Леночек, Оль, Светлан или Кристин. Каждый раз со сменой руководства ОКБ я слегка тревожусь за судьбу этих милых рисунков: а ну как доберется до них начальственный взгляд и повелит стереть или замалевать их как портящих вид? Но то ли начальственный взгляд обходит сей тихий уголок стороной, то ли (начальник тоже человек!) милостиво решает сохранить столь необычную галерею, - к радости моей она продолжает существовать. И составляет четвертую знаковую точку моего местоположения. Сейчас поясню. К северу от моего дома стоит Свято-Воскресенский храм, символизирующий, в моём понимании, вечную жизнь. К югу - санаторий «Заклязьменский» и лес за ним, символизирующие жизнь здоровую (там классно бегать по утрам и просто гулять на свежем воздухе). Восточнее лежат два пруда, на которых с ранней весны до поздней осени крякают дикие утки - тут атмосфера единения человека с природой. И наконец на западе - роддом, символ обновления жизни. Обитая в таком замечательном месте, трудно и несправедливо сетовать на судьбу. И я сам удивляюсь, когда замечаю порой, что стал злым и накуксился на весь мир. Тогда я задаю себе тот же вопрос, которым мучился Харламов-Козловский в «Легенде 17», - «А не дурак ли я?», и окружающее вновь обретает гармонию и покой.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции