В номере российского журнала «Story. Обыкновенные судьбы необыкновенных людей» за октябрь 2013 года можно найти очерк «Трава» известного советского и российского журналиста, возглавлявшего это издание, Владимира Чернова. Очерк посвящен родному городу автора — Владимиру, вернее, деревне Михайловке, давно ставшей городской улицей «16 лет Октября» в столице Владимирской области. В журнале опубликована и редкая фотография из семейного архива журналиста. На ней изображен сам Чернов, идущий в сапогах по Михайловке со своими товарищами. Фото сделано в начале 1950-х годов.
Автор материала скоропостижно скончался от инфаркта в конце июля 2013 года - за три месяца до выхода очерка. За свои 73 года Владимир Борисович Чернов успел поработать во многих изданиях: был литсотрудником «Московского комсомольца» и «Комсомольской правды», редактором в «Молодом коммунисте», завотделом в журнале «Огонек». В 90-е и нулевые годы Чернов создал и возглавлял издания: «ТВ-ревю», «Семь дней», «Караван историй», «Город женщин». С 1998 по 2004 годы был главредом знаменитого «Огонька». Последним проектом журналиста стал журнал «Story. Обыкновенные судьбы необыкновенных людей». Это издание Владимир Чернов возглавлял с 2007 года до самой смерти.
Владимир Чернов - кавалер Ордена Почета, Лауреат премии имени Ленинского комсомола, лауреат премии «Золотое перо России» и других журналистских премий СССР и Российской Федерации.
Владимир Чернов родился в 1939 году в городе Соль-Илецке Оренбургской области, на родине отца. Но почти все детство провел во Владимире. Во время Великой Отечественной войны, после того, как его отец пропал на фронте, мать Чернова решила переехать вместе с сыном на свою родину. Так Владимир Чернов оказался в «патриархальной деревне» Михайловка, в доме своего деда и бабушки.
Это селение выросло на северо-восточной окраине города Владимира, в районе будущего завода «Точмаш», во второй половине 19 века. Например, на карте Менде Владимирской губернии 1850 года никакой Михайловки найти нельзя. Вместо населенного пункта изображено поле и река Почайка.
По сведениям исторических источников, Михайловка появилась в 1869 году после страшного пожара в Красном селе. До стихии в поселении было больше 220 дворов - огонь уничтожил почти все дома. Красносельские мужики, подумав на пепелище, решили расселиться. Так, в 1,5 верстах к юго-западу появилась Михайловка, а еще чуть дальше деревня Архангеловка (ныне улица 1-я Пионерская). Обе новые деревни получили названия в честь приходской Михайло-Архангельской церкви в Красном селе.
В конце 19 начале 20 веков в селении Михайловка Слободской волости Владимирского уезда было около 100 дворов. В них проживало более 550 человек. Большинство мужского населения деревни, кроме земледелия, занимались отхожими промыслами каменщиков и штукатуров.
В сентябре 1933 года - ровно 85 лет назад - Михайловка постановлением ВЦИК была включена в черту города Владимира. В то же время деревня стала улицей «16 лет Октября».
Владимир Чернов жил на улице «16 лет Октября» в 1940-50-е годы. В то время это было тихое, зеленое, заросшее деревьями, селение на окраине Владимира рядом с Грамзаводом (Точмаш) и поселком ФУБР, на которое уже начал активно наступать город. С середины 20 века окрестности Михайловки, да и сама деревня, начали активно превращаться в северную промышленную зону города Владимира.
На улице «16 лет Октября» появились цеха заводов и базы, а в северной части ее перерезала высокая насыпь железной дороги. Деревенские жители стали перебираться во Владимир, их дома пустели. Урбанизации Михайловки и увядании ее аутентичности и посвящен очерк Владимира Чернова «Трава».
«В деревне где я родился, росла необыкновенная трава. Вроде клевера, но листочки маленькие и узкие. И стебель весь мохнат ими. И так густо росли стебли, и так высоки они были, по колено мужику, что мы, ребетня, играя в прятки, никуда, бывалоча, и не бежали, а так отойдешь от места шагов десять, нырь в траву, и лежи хоть до завтра, не найдут пока не откликнешься. А откликаться не хотелось, такая пружинная была трава, так в ней пахло летом. Трава заливала улицу от одних завалинок до других, лишь кое-где пробивали ее натоптанные вкрутую белые тропки. Тропки и в дождь чуть темнели, но ни упругости своей, ни чистоты не теряли. Шли к колодцам.
Замшелые стояли колодцы, а вода в них была слаще молока.
Вокруг, и в Красном селе, и в Добром, и в Боголюбове, и в Барском Сущёве, и в Сеславском, тоже росла такая трава, но там она была желтовата и росла редко, и худые вялые ее ростки не были приятны так ногам, они расползались по земле и много среди них росло подорожника, а к осени стебли его становились толсты, деревянисты, и, нет, не такая это была трава. Может, все дело в том, что наша деревня Михайловка пошла из выселков. Женились, выходили из отцовских хозяйств молодые все мужики да бабы, селились на свежей чистой земле, крепости не захватили, рубили избы, ставили себе новую деревню. Лежала она в излучине светленькой речки Рпени, за речкой заливные луга, а в другом конце, на взгорке, построили общество школу, обсадило березками. Они живы еще, не все, правда. Высоченные, до земли завесив дремучими космами дебелую наготу, еще на моей памяти, стояли вокруг тесовой с выскобленным крыльцом школы, и место это было над местностью главным.
Да вся деревня была в березах, и мы, малыши, в теплые майские вечера ловили жуков, грядущих в темной путанице берёзовых подзоров. Ловили обтёрханными ватниками, в которых гуляли до ночи, подвернув рукава, а полы — до пяток. Взмахнув ватником, сшибали толстых янтарных жуков. В траве мы исхитрялись прочищать пятачки для городков, но чуть изменяли игре и не могли уже отыскать пятачков, зарастали наглухо.
Как все ушло? Куда? Когда? Тогда ли, когда выстроился возле граммофонный завод и похожие на заброшенные конюшни бараки. Кораблями выставил город два багровых четырехэтажных дома. Захваченное ими место и называлось Фубра.
В школу, где было всего два класса, пришли худые, горластые ребятишки. Они начали бить нас, деревенских увольней, сразу же. Было их раз в десять больше, и нападали они ватагой. И как ни здоровы мы были, выросшие на молоке и немеренном хлебе, количество всегда одолевало качество. Мы, десяток деревенских, привыкшие объединяться лишь для игр, научились сбиваться для драк.
Распадались хозяйства, парни уходили в город. В домах селились приезжие. Легендарные деревенские подвиги, хранимые в поколениях: как на престольный праздник бился Коляй с оглоблей против красноселов, как загулявшие парни сломали ворота пожарного сарая и катили по деревне бочку со шлангом — все это стало смешно так же, как колья, выдергивавшиеся для драки из заборов. Появилось шикарное слово «финка». Появились и сами финки. Сладостно страшная вещь с наборной ручкой. Деревенские прозвища — Грушник, ваня Дикий — остались на пересуды бабам, а у заборов вечерами шевелились негромкие, скорые на расправу люди, которых звали Паяло, Швейка, Сикорезный. Гулять они уходили на Фубру. А к Марфину дому, в котором давно уже жили чужие люди, вернулся из тюрьмы человек. Он сидел на пороге и плакал. Не оттого, что умерла старая Марфа и нет ему здесь родного угла, он глядел на дерево перед домом. «Отец, - говорил человек, - это дерево сажал, а было оно — вот такое».
Однажды начали ломать несколько домов на нашем конце, и прямо поперек улицы улеглась высоченная, выше домов, насыпь, поверху проложили рельсы. Насыпь опоясала деревню, отгородила ее от речки, через деревню поехали самосвалы с глиной. Глина завалила улицу от ворот до ворот, мокла к осени, стала топью. Колодцы снесли, потом построили новые из досок. Вода в них стала тухлой. В ней плавали мыши и консервные банки. Сады позади домов прорезал забор, поднялись на углах его вышки ,в них засели вооруженные люди: за забором заключенные строили завод.
Над деревней по насыпи засвистали паровозы. Завод подымался, из-за забора глядел на деревню новорожденными бессмысленными глазами, и в речку уже текли первые его отходы. Купаться в ней стало нельзя, речка стала болотом. Рыба куда-то ушла, а может, сдохла. И совсем исчезла трава. Пропала под глиной, будто ее и не было.
Отсутствия ее за другими бедами не заметили. Ну, пропала и пропала. Иногда только вспоминали, хвастая перед захожими: а ведь у нас тут трава была, вот здесь вот, везде, ей-богу, была трава, вот трава так трава, нигде такой не было травы. Но захожие все были торопливые, было им не до травы, да и в самом деле, мало ли трав на свете.
Через несколько лет, как улежалась, стала глина прорастать кой-где осочкой. Жесткая, бурая росла осочка, откуда только взялась. А уже пилили деревья. Все было кончено.
Когда я уехал — возвращаться не собирался, но совсем недавно попал на старое место, так уж вышло. И увидел в самом центре гудящего, все еще ползущего вширь завода облачко зелени. Там стояли дома, которые не тронули за ненадобностью. Уцелело несколько берез. Они согнулись, были черны и голы. Густое облако зелени шло от новеньких тополей. Модные деревья, жирненькие коротышки, втыкали в небо опиленные культи и зеленели жадно. Как плесень, устилал все вокруг бесплодный их пух.
Стоял и дедовский дом. Стоял полуразваленный, накренившийся. И резная из жести труба проржавела. И петух на ней свалился набок. Ремонт тут был ни к чему.
А у забора я увидел несколько кустиков травы. Трава редка была, низка. И это была та самая трава.
Это та самая трава, которую вкатали в землю, растерли и завалили ее корешки. Это была сумасшедшая, дурная трава. Она ни черта не понимала в жизни. Она была, как деревенский наш дурачок Ваня Лямой, который, как рано не выйдешь из дому, сидел уже на несчетных диких ее ордах и ел ее, эту траву. Потому что никто не учил его жить по-малому.
Значит, она здесь под землей и перебивалась? Погибала в потемках, ждала часу. И, может, решила, что прошла тяжкая пора, можно браться за дело? А может, устала ждать? Что она собиралась сделать? Снова деревню?
Я клянусь. Она бы сделала, это же была не соображающая трава, она ничего больше не знала, кроме своего дела. Но было уже известно, что остатки деревни снесут вскоре совсем. На этом месте будет склад-гигант. И жизни ей осталось совсем ничего. Значит, больше ее не будет нигде, никогда в мире. Как, впрочем, не будет еще раз детства».
