Под самой крышей нашей типовой пятиэтажки на улице Лакина во Владимире жил дед Миша Кузин, а точнее, Михаил Иванович Кузин – пенсионер, участник Финской и Отечественной войн, водитель танка Т-34. Занимал отдельную комнату, ибо был носителем туберкулёзной палочки, ходил, опираясь на чёрную глянцевую клюшку, кашлял.
В комнате в тёплое время года было настежь открыто окно, под потолком свисала на проводе лампочка накаливания и вечно гудели мухи. Вдоль стены, оклеенной пожелтевшими, выгоревшими обоями, стояла металлическая кровать с панцирной сеткой. На ней матрас, байковое одеяло, подушка… постельного белья не было. Под панцирной сеткой прямо на полу лежали газетные кульки-«харчки». Дед Миша постоянно кашлял, сплёвывал и отправлял эти самые кульки под кровать.
Внешне был сух, смугл, с густой плотной шевелюрой седых волос, лучистыми морщинами и глубоко посаженным прищуром глаз, смотревших умно и выразительно. Я и его внук Андрей, живший с дедом и бабушкой, дружили с самого детства, но, когда играли в их, как мне казалось тогда, большой трёхкомнатной квартире, в комнату деда нам ходить запрещали. Супруга Клавдия Петровна говорила нам просто: «Да бог с ним». С пенсии дед Миша крепко выпивал, тяжело поднимаясь на пятый этаж, роняя клюшку, гремевшую по железным перилам лестницы.
Его внук Андрей однажды таинственно показал мне банку солярки, поведав, что как раз на ней и ездят танки, которые «от нас через всю Европу могут пройти за пять дней». В технике я был глух, как дерево, но эта банка, содержимое которой мы тогда втайне подожгли, породила в нас общую мечту и привязанность к танкам нашим и немецким. Вылилось это в целые альбомы рисунков и поделок из пластилина. Иногда на лавочке у дома мы просили у деда оценок правильности нашего пластилинового исполнения, и он «правил» стволы, башни и гусеницы наших творений.
Чаще всего мы отрывали его тогда, когда он подолгу читал свежие газеты, сдвинув коричневые очки на кончик носа. Сидя на лавке, он много курил, сжимая пожелтевшими подагрическими фалангами пальцев с огромными выпуклыми жёлтыми ногтями чадящую папиросу. Ногти на пальцах рук он стриг тут же, на улице, но не ножницами, а срезая края маленьким острым перочинным ножиком. Плотная, как кость, ногтевая стружка улетала далеко в палисадник, в жёлтые цветы золотых шаров и топинамбура, и я просто диву давался, как он не отхватывал себе полпальца.
Взрослея, я стал внимательнее приглядываться к деду Мише и вести с ним «умные» разговоры, родной же внук, наоборот, терял к нему всякий интерес. Возвращаясь из училища, где учился на газоэлектросварщика, он обычно уходил в подвал под домом, где втайне от пожарных стояла его и моя мечта – мотоцикл «Ява-старуха» производства ЧССР густо-свекольного цвета. Потом был опять же чехословацкий «Чезет» и наконец в 90-х годах прошлого столетия, «калымя» в гаражах сварщиком, он приобрёл изделие нашего Ковровского завода – новый мотоцикл «Сова», который мы вместе обкатывали. За любое новое приобретение мотоцикла дед хвалил внука: «Молодец! Учите, учите движки. Постигайте коленчатые валы, зажигание, свечи, поршневую».
Однажды майским вечером я и дед поджидали Андрея на лавке, пока тот «палял» с удочками на мотоцикле, куда-то на речку Содышку. Цвела черёмуха, солнце заходило за кипень вишнёвого и яблоневого цвета у дачных домиков «Запекинья». Дед Миша свистел окурком, я заговорил о Дне Победы, он вдруг живо отозвался на мои расспросы о войне:
– Воевал на Курской дуге. Там, сынок, знаешь ли (дед с бульканьем закашлялся), скрежетал металл.
Я опешил, изображая непонимание:
– Как это?
Дед глухо выдохнул:
– Да… танки шли на таран, друг на друга. Мы ещё в бой не вступили, а слышали этот скрежет, и зарево багровое стояло. Солярка, машины горели, трава, люди. Я водителем был, вперёд рвался, мне командир по рации:
– Куда?
Я ему :
– Вашу машину прикрываю, товарищ командир.
А он мне:
– Не х… меня прикрывать.
Дед вдруг заплакал, плечи его тряслись. Подъехал на мотоцикле Андрей, поднял машину «на козла», проехал так по двору, затормозил, гремя удочками, подошёл к нам:
– Чего он?
– Да о войне…
Протянул равнодушно:
– А-а-а, опять скрежетал металл? Дед, хэви-металл-рок.
Дед поднял голову, в густевших сумерках стало видно его искажённое, измятое слезами лицо:
– Какой метла хэви-то, Андрюша? Нас же тогда немцы чётко подбили, половина стрелка из отлетевшей башни на меня упала, его же башней-то перерезало… Задница и ноги вниз на меня и свалились… Из танка кое-как вылез и с одним пистолетом к своим. Пересадили на другую машину и опять в бой. Это вам не на мотоциклах кататься-то.
Я осторожно спросил:
– Похоронили, собрали стрелка-то?
Дед Миша уже раздражался и засипел:
– Какие похороны на войне, сынок?
Совсем другая война, непохожая на художественные фильмы и рассказы ветеранов в школе, вставала перед нами. Война, где не было обязательных похорон с букетом цветов, вздрагивающих от залпов прощального салюта, и стопкой водки на земляном холмике, и даже пирамиды с красной фанерной звездой над могилой тоже не было. Война, где павших часто вообще не находили, или похоронные роты их просто сволакивали лошадью с волокушей в общие ямы, посыпав хлоркой. Война, на которой у танкистов была неприятная обязанность «привести машину в надлежащий вид», часто очистив её не только от грязи, но и от конечностей, застрявших в гусеничных траках.
В душу вкрадывалось недоумение: как же такой герой, как дед Миша, живёт довольно бедно, нечисто, в крошечной комнате, на продавленной железной кровати? Где Советы ветеранов, вереницы пионеров и ответственных работников, врачи? Ведь он серьёзно болен и стар… Наш участковый врач Зоя Сунхоновна Ли постоянно навещала деда Мишу, брала анализы и даже выдавала путёвки в санаторий имени Ленина, находившийся на Клязьме, внуку Андрею, но, видимо, этим и ограничивалась забота государства о туберкулёзных больных и их родственниках.
Где-то через два месяца после нашего разговора дед Миша начал сдавать: он сильно похудел, пожелтел лицом, стал жаловаться на слабость и совсем перестал отмечать день выдачи пенсии.
– Помогите, я уже с лавочки на этаж-то не взойду…
И мы вводили его по лестнице, оставив клюшку прислонённой к штакетнику палисадника у дома. Был поставлен диагноз «рак лёгких». Внук опять подтрунивал над дедом:
– Дед, у тебя «раковая шейка»!
– Чего шейка? – не понимал тот.
– Да конфеты тебе такие надо есть.
В газетах, что он постоянно, несмотря на слабость, читал, началось обличение всего советского, это приводило деда в ярость, и он сипел сжираемыми болезнью лёгкими:
– Долдоны! Куда вы без Сталина? Даже битва-то за Сталинград была! Никогда вы его, дураки, не вычеркнете! Многие сидели и за дело: что, самострелов не было, бегунцов, воров, «власовцев», мародёров?! Германии они соединили! Ослы, мать вашу! Немец себя покажет теперь.
На улицу он выходить скоро перестал, лежал на койке, почти не ел, только пил воду. Смотрел в потолок, нос заострился, нижняя челюсть отваливалась и стала как будто массивнее, газетами вообще интересоваться перестал, но в комнате целый день вещало радио.
Когда умер, привезённый гроб был совсем велик, дед Миша так высох, что совсем ушёл внутрь своего последнего пристанища, но в эпоху тотального дефицита глупо было надеяться на гроб от военкомата по росту и комплекции. Приехали родственники и сыновья. Клавдия Петровна наварила много вкусного студня, достала из подвала соления, нагнала самогонки. Младший сын Вова, такой же сухой и смуглый, плакал и гладил деда по щеке в сизой, густой щетине, что лежала в ямах провалившихся щёк:
– Завтра мы тебя, пап, побреем…
Несколько раз гроб с телом деда в костюме с орденом Красной Звезды на лацкане пиджака ставили «стоногом», и с торжественными лицами, встав плотно друг к другу, снимались на фоне завешенного зеркального трюмо и балкона. Соседки принесли фольговые иконы с бумажными цветами внутри и прикрепили в углах гроба свечи. Лицо покойного скоро совсем осунулось и стало сердитым. Целый день все знакомые и малознакомые, друзья и сослуживцы ходили по комнатам, ели, пили и курили на балконе, а вечером по покойнику торжественно читала соседка тётя Дуся Мартынова.
Хоронили всем домом, потом мы с Андреем ездили несколько раз на «Сове», оправляли песчаный сырой холмик под раскидистыми душистыми соснами. Устанавливали крест, который он по весне сварил из водопроводных труб в гараже. Я держал крест и цемент, пока он вёз меня на мотоцикле до кладбища.
Минуло уже достаточно лет. Как-то я пытался найти могилу, но в тех местах кладбища так разросся березняк и трепещущий на ветру осинник, добавилось и много других могил, что я искал и не нашёл железного креста и ограды из выкрашенной синим арматуры…
Дед Миша, где же лежат твои кости? Где наши посиделки на лавочке и та далёкая весна? Новые и совсем другие боевые действия идут рядом с теми местами, где ты воевал, прикрывал своего командира и пробивался весь в крови безымянного стрелка к своим. Опять совсем рядом грохочут танки огромной страны СССР. История вновь пошла по спирали, искажаясь, путаясь и злобно треща, как на старой разорванной киноленте.
И камертоном прошедшего времени звучит дяди Мишин сиплый голос пополам с глухим кашлем: «Там, сынок, знаешь ли, скрежетал металл».
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции
